(Яцек Инглет -- окончание)

Возвращаясь к Станиславу Лему, следует сказать, что он был одним из самых умных «данников» в польской литературе того периода. Несмотря на официальные декларации относительно превосходства соцреализма над всеми иными видами литературы, он делал все возможное для того, чтобы избегнуть в своей практике непосредственного вовлечения в это передовое литературное направление. Примером может служить роман «Астронавты», написанный уже после щецинского съезда.

Основным сюжетным мотивом книги является международная экспедиция на Венеру, а не борьба нового со старым. Такой ход, впрочем, объясняется тем фактом, что «уже много лет прошло с тех пор, как пало последнее капиталистическое государство» (Stanisław Lem. “Astronauci”, "Czytelnik", Warszawa, 1951, s. 17), вследствие чего автор мог чествовать господствующую идеологию лишь немногочисленными вставками в высказывания героев, вроде такой: «эпоха эксплуатации, ненависти и борьбы наконец закончилась несколько десятков лет назад победой свободы и сотрудничества между народами» (Stanisław Lem. “Astronauci”, "Czytelnik", Warszawa, 1951, s. 44). Также симптоматичны некоторые ситуации, например тот факт, что все важнейшие научные центры находятся в Ленинграде или Берлине. В международном экипаже «Космократора» нет представителя США (и такого государства, судя по тексту романа, и вовсе не существует), а его замещает особа довольно-таки странного происхождения. «Мой дед, Ганнибал Смит, приехал в Советский Союз еще в 1948 году, но до конца дней тосковал по Америке, хотя ничего, кроме плохого, там не видел: он был коммунистом и негром – двойной грех, за который ему пришлось страдать» (Stanisław Lem. “Astronauci”, "Czytelnik", Warszawa, 1951, s. 107) – исповедуется пилот экспедиции, Роберт Смит. Это однако лишь единичные «украшения», функционирующие по принципу «цветочек на кожушочек», не оказывающие влияния на фантастико-приключенческое содержание книги.

Несомненно, наиболее будоражащим является как бы ненароком брошенный намек профессора Чандрасекара на то, что виновником гибели венерианской цивилизации может быть капитализм. «Разве это не машина посылала людей на войну – безумная, хаотично работающая машина общественного строя, капитализма?» (Stanisław Lem “Astronauci”, "Czytelnik", Warszawa, 1951, s. 333) -- спрашивает он. Эта по сути дела побочная реплика не удовлетворила рецензентов, требовавших от автора, чтобы он без обиняков заявил, что источником всякого зла в космосе является капитализм (Ср. Stanisław Bereś “Rozmowy ze Stanisławem Lemem”, WL, Kraków, 1987, s. 27).

Так же, хоть и несколько иначе, обстоят дела с первым сборником рассказов Станислава Лема «Sezam/Сезам». Сам автор считает этот том худшей из своих книг и не разрешает ее переиздавать (Ср. Stanisław Bereś “Rozmowy ze Stanisławem Lemem”, WL, Kraków, 1987, s. 27-28), что, по-моему, не совсем справедливо.

Откровенно говоря, единственное совершенно неудобоваримое произведение в этой книге – рассказ «Topolny i Czwiartek/Топольный и Чвяртек», и тот не столько из-за соцреализма, сколько из-за неумелого и схематичного повествования – дань социалистическому реализму в виде нареканий молодых польских физиков на американскую цензуру в этом контексте просто смешит.

Несколько бóльшую дань соцреализму приносит следующий рассказ, где мы имеем дело с классическим уже мотивом происков мирового империализма вокруг бактериологической войны с использованием насекомых в качестве носителей возбудителей болезни. Но и тут этот сюжетный мотив уходит на второй план, будучи заслоненным увлекательным рассказом о царстве белых муравьев. Кроме того, этот рассказ очень даже неплохо написан. Титульный рассказ – это по сути дела научно-популярное введение в кибернетику, хотя сам этот термин, являющийся измышлением буржуазной науки, в тексте, конечно же, не употребляется. Следующий рассказ: об американском профессоре, падающем жертвой изобретенной им машины правды, а также текст под названием «Hormon agatropowy/Агатропный гормон»: об острове, на котором гонят из кактуса эликсир любви к ближнему (жертвой эликсира падает в конце концов сам главный американский коммунистоед, министр обороны Даллес) – это ведь предвозвестники той характерной лемовской «хватки», которая полностью проявилась в «Дневнике, найденном в ванне» и «Футурологическом конгрессе». Также в «Сезаме» впервые появились фрагменты приключений Ийона Тихого, ставшего позднее одним из главных героев польской фантастики.

И последняя книга, замыкающая у Лема этап приношения дани социалистическому реализму, это «Obłok Magellana/Магелланово облако».

И в этом случае автор, как и в «Астронавтах», «увернулся» от классовой борьбы, перенося действие романа в далекое будущее, спустя многие века после окончательной победы коммунизма. Написанная в начале книги идиллическая картина радует глаз: Земля уверенно ступает по дороге научно-технического прогресса, нет ни границ, ни народностей, каждый занимается тем, что ему по душе, но эти занятия всегда сообразуются с разумом и логикой и к тому же общественно полезны. От частной собственности нет и помина, общественное достояние столь велико, что каждому хватает, а разнузданное потребительство давно уже не в чести. Все это, однако, лишь фон, на котором разворачивается главный сюжет: рассказ о земной экспедиции, летящей в сторону созвездия Центавра на гигантском космическом корабле «Гея»; и этот рассказ тут и там уснащается соцреалистическими вставками, количество которых, сожалению, значительно превышает количество подобных вставок в «Астронавтах». Даже беглое прочтение позволяет выявить три главные вставки такого типа. Первая – это сказка Калларлы об атлантах – жутких людях, живших некогда на Земле и мечтавших об уничтожении другой половины мира, высвободившейся из-под их власти. «Они накапливали с этой целью яды, радиоактивные и взрывчатые вещества, при помощи которых можно было бы отравить воздух и воду» (Stanisław Lem “Obłok Magellana”. "Iskry", Warszawa, 1956, s. 235). Всем этим должна была заняться специально построенная машина, называемая Автоматом Тюринга или просто Тюрингом, которая, вместо того, чтобы ответить на вопрос одного из атлантов: «Зачем мы живем?», разражается демоническим смехом – и вот сам этот смех, надо сказать, как-то совершенно не соцреалистичен.

Вторая вставка такого рода – эта рассказанная Тер Хааром для отрезвления и ободрения готовой взбунтоваться команды история о жившем некогда в прошлом человеке по имени Мартин. «Мартин был, однако, человеком, а не машиной, у него были родители, брат, любимая девушка. Он понимал, что отвечает за всех людей на Земле, за судьбу тех, кого убивают, и тех, кто убивает, за близких и далеких. Такие люди назывались тогда коммунистами» (Stanisław Lem. “Obłok Magellana”. "Iskry", Warszawa, 1956, s. 273). Ну, тут все ясно.

Мы возвращаемся к страшным атлантам, когда экипаж «Геи» натыкается в созвездии Центавра на затерявшуюся в космическом пространстве американскую военную станцию, битком набитую урановыми и бактериологическими бомбами. Оказывается, что она была построена в конце ХХ века и, сойдя из-за каких-то неполадок с околоземной орбиты, прилетела аж сюда. Посетивших станцию астронавтов более всего прочего поражают развешанные на ее стенах постеры из «Плэйбоя», что свидетельствует о том, что грядущий коммунизм будет таким же пуританским, как и сталинский. Сам заплутавший спутник тем более мерзок, что вдобавок ко всему прочему заражает своими вирусами одного из членов экипажа «Геи».

Кроме этих историй в тексте можно найти и другие, более мелкие, вроде того, например, что астронавтам случается ни с того ни с сего спеть на собрании «Интернационал», а буржуазная как-никак кибернетика называется механоэвристикой. Но, тем не менее, нужно отчетливо указать, что главное ударение поставлено на чем-то другом: на космическом полете и его технических и психологических обусловленностях. Образы героев выразительные, показанные в развитии, психологически достоверные. В книге во всей своей полноте проявляется повествовательный талант Лема, благодаря чему «Магелланово облако» является действительно лучшей научно-фантастической книгой того периода.

Другая космическая эпопея, показывающая путешествие к созвездию Центавра, это роман Кшиштофа Боруня и Анджея Трепки «Загубленное будущее», впервые напечатанный отдельным книжным изданием в 1954 году. Но сколь же разительно отличается ее стиль от стиля лемовской эпопеи!

К указанной звездной системе летит американский космический корабль «Целестия» с примерно пятью тысячами людей на борту. Они составляют общество, разделенное на три класса: негров, «серых» и «праведников». Нетрудно заметить, что это перенесенная в космос структура Соединенных Штатов, тем более что во главе ее стоит президент, некий Саммерсон. Хуже всех прочих живется, конечно, неграм. «Бог сотворил людей по Своему образу и подобию, дабы они послушны были установленной по Его милостивому соизволению государственной власти и жили счастливо на “Целестии”. А дабы помочь в трудах их, Он даровал им негров в рабство на вечные времена» (K. Boruń, A. Trepka “Zagubiona przyszłość”. "Iskry", Warszawa, 1954, s. 166) – так во всяком случае гласит распространяемая на «Целестии» Библия, подделанная «праведниками».

Библия объясняет также, откуда взялась, собственно, в космосе «Целестия». Оказывается, в незапамятном прошлом Землю захватили существа, называемые «красными дьяволами». Бог, однако, не оставил Своими заботами «праведников» и наказал им построить корабль, на котором они смогут долететь до Ювенты – чудесной планеты в созвездии Центавра, обещанной Им «праведникам» во владение. Нетрудно усмотреть в этой истории искаженную версию мифа о Ное.

Итак, обитатели «Целестии» имеют фальсифицированное прошлое и живут в авторитарном государстве, только вот авторитаризм этот какой-то странный, поскольку на борту работает независимая от государства телестанция – то есть существует свобода информации; а среди «праведников» действует официально дозволенная оппозиция, вследствие чего догадывающийся о фальсификации философ Хосдилер живет на воле, хоть и лишенный государственной материальной поддержки. Позже, однако, авторы, спохватившись, вводят в роман образ другого ученого, Розенталя, уничтоженного Саммерсоном. Президент, впрочем, по мере развития сюжета набирает все больше и больше демонических черт.

К счастью, не все на «Целестии» так плохо, поскольку среди «серых» действует организация «несгибаемых», нечто вроде предшественника коммунистической партии – ведь от диалектики нельзя вот так вот попросту улететь в космос. Вдобавок к этому к «Целестии» приближается космический корабль «Астроболид», в котором летят «красные дьяволы»…

Другим достойным внимания соцреалистическим мотивом является образ главного героя – правительственного конструктора Крука, иллюстрирующий тезу о непременности показа героев в их эволюции от негатива к позитиву. Вот и Крук, хоть он и имеет правильное происхождение (из «серых»), занимает важный пост в технической администрации, а кроме того облечен доверием президента – тот поручает ему выполнение архиважного задания: перестройки дезинтеграционных двигателей в оружие, способное уничтожить «Астроболид». Крук, однако, частично сам, частично по наводке «несгибаемых», докапывается до истины и переходит на сторону последних, учиняющих открытый бунт. Бунт этот имеет все признаки социальной революции – то есть «праведников» настигает то, от чего они в свое время сбежали с Земли.

Революция одерживает победу благодаря братской помощи экипажа «Астроболида», который составляют ученые, также направляющиеся к созвездию Центавра. Новые власти проводят референдум (определенно нечто знакомое) в результате которого решают повернуть «Целестию» носом к Земле.

«Загубленное будущее» в версии 1954 года – это плоть от плоти соцреализма, в этом нет ни малейшего сомнения. На это указывает стилистика, настроенная на показ в исключительно черном цвете правящих структур и сочувствие судьбе угнетенных «серых» (белых рабочих) и негров. Кроме эволюционирующего под диктовку авторов Крука, все действующие лица статичные, плоские, мотивированные банальностями – «праведники» думают только о деньгах, а «несгибаемые» -- лишь о счастье рода человеческого. Откровенно говоря, все вышеназванные «ошибки и недостатки» тогдашней литературы собраны в романе Боруня и Трепки в единое целое, словно солнечные лучи в двояковыпуклой линзе. Мотив космического путешествия оказался у них вытесненным на периферию мотивом классовых и политических состязаний. Этим авторы, сами того не желая, предвозвестили жанр social fiction – давайте вспомним хотя бы «Без остановки» Брайана Олдисса или «Сонных победителей» Марека Орамуса.

Во втором, исправленном в 1957 году, издании авторы объясняют в приложенной к тексту справке, что версия 1954 года является результатом редакционных правок. По их словам, лишь это, второе, издание сближено с авторским текстом. И действительно, в книге кое-что исправлено с целью ослабления соцреалистической едкости романа. Прежде всего, в рассказах об исповедуемой на «Целестии» религии Бог заменен на Владыку Космоса, что несколько притупило их антирелигиозную остроту. Произведены также некоторые стилистические изменения, например там, где в версии 1954 года имеем «темное грязное стадо» и «черно-белое стадо» (так Саммерсон отзывается о «серых» и неграх) во втором издании напечатана лишь «темная толпа». Несколько изменен также сюжет, новый вариант допускает в какой-то момент коалицию «несгибаемых» с частью врагов Саммерсона из стана «праведников». Эти изменения, однако, не затрагивают соцреалистических корней романа.

И здесь вроде бы можно поставить точку – в 1955 году начался постепенный демонтаж соцреализма, а в следующем году этот процесс обрел лавинообразный характер. Наконец-то было признано, что постулированную модель литературы невозможно внедрить – чем точнее следуют писатели канону, тем кошмарнее получаются книжки. И это никого не должно удивлять, потому что соцреализм был с самого начала внутренне противоречивой идеей. Его вдохновители и теоретики, предлагая крайне жесткую модель, в то же время требовали творить в ней целые вселенные новой литературы. Это напоминало стремление залить океан в купальную ванну. Навязывая схемы, они в то же время поносили результаты строгого им следования. Не удивительно, что эта искусственная конструкция в конце концов разлетелась вдребезги.

Вместе с прочей литературой изменялась и фантастика. Избавившись от необходимости поклонения соцреалистическому идолу, она наткнулась на новые проблемы. Станислав Лем писал об этом так: «Я не настаиваю на будущем, как на рае с золотыми вратами, ведущими к вечному счастью, и в космонавтике не вижу панацеи на все людские заботы. Технология, не будучи ключом к вратам рая, не может быть также источником сомнений (…) Технология ставит существенные вопросы – не метафизические, но очень конкретные, требующие мысленной работы и отважных решений – но об этом как-нибудь в другой раз» (Stanisław Lem “Obrona pisarza”. "Życie Literackie", nr 6/1956). В польской научной фантастике начиналась «эра Лема».

И лишь одно заставляет задуматься – что побуждало людей к участию в этом политическом безумии? На сколько это было вопросом чистой веры, идеологического обольщения, коньюнктуральной уступчивости или расчетливо ведущейся игры на выживание? Сегодня мы не сумеем уже определить, кто под каким натиском поддавался, сколько в этой уступчивости было обыкновенного страха и сколько преклонения. Таинственной мглы, окутывающей те времена, сквозь которую я попытался на миг проникнуть лишь на маленький участочек литературы, нам, рожденным и живущим много позже этих событий, никогда не удастся окончательно рассеять. Вот что на самом деле думал Лем, когда писал следующее: «Великое, прекрасное, счастливое коммунистическое общество еще только рождается. (…) Дорога трудна, но мы наверняка ею дойдем. Направление укажет новый, пятилетний план Советского Союза» (Stanisław Lem “Technika a wyzwolenie człowieka. W świetle wielkiego planu”. "Nowa Kultura", nr 41/1952)? И что это -- так и есть на самом деле? Или так будет? Простите, но я в это не верю.

P.S. Хочу особо выразить свою благодарность пану Яцеку Изворскому за помощь в сборе материалов для этой статьи.

А теперь покажем то, что относится к области астрономии и астронавтики. В 1974 году вышла написанная Трепкой биография Циолковского – «Wizjoner Kosmosu/Пророк Космоса» (“Sląsk”). За нею последовали монография «Życie we Wszechświecie/Жизнь во Вселенной» (“Sląsk”, 1976) и еще одна монография (а скорее сборник эссе) «Biokosmos/Биокосмос» (“KAW”, в 2 кн., 1985).

В одном из интервью («Astronautyka», № 2, 1990) Анджей Трепка сказал: «В астронавтике я вижу великолепное, попросту безграничное продолжение моего восхищения природой и моей любви к ней, потому что она сулит нам открытие новых миров, и в особенности открытие внеземной жизни. Это относится главным образом к межзвездным путешествиям, в возможности которых я ни на секунду не сомневаюсь. Не имея возможности лично участвовать в таких вот открытиях, я с сердечным участием внимательно вглядываюсь в ту единственную биосферу, которую мы знаем, изо всех моих сил защищая то, что в ней можно еще спасти…»

Надеюсь, эта цитата поможет понять тот огромный интерес и то, безусловно сочувственное, отношение, с которым были написаны Трепкой книги по биологии и, в частности, зоологии. Ниже я только перечислю эти замечательные произведения.

Это -- «Zwierzęta wychodza z mórz/Животные исходят из морей» (“Sląsk”, 1977), [/u]«Benedykt Dybowski/Бенедикт Дыбовский»[/u] (“Sląsk”, 1979) – биография известного польского ученого-зоолога и натуралиста, «Fenomeny przyrody/Феномены природы» (“Sląsk”, 1980), «Król tasmańskich stepów/Король тасманийских степей» (“Sląsk”, 1982), «Cierpienia przyrody/Муки природы» (“Wyd. Lubelskie", 1986), «Opowieści o zwierzętach/Рассказы о животных» (“Nasza Księgarnia”, 1987), «Gawędy o zwierzętach/Беседы о животных» (“KAW”, 1988), «Przed i po dinozaurach/До динозавров и после них» (“KAW”, 1988), «Zwierzęta, zwierzęta…/Животные, животные…» (“Nasza Księgarnia”, 1989), «Co kaszalot je na obiad?/Что кашалот ест на обед?» (“Alfa”, 1991) «W krainie zwierząt/В стране животных» (“KAW”, 1991), «Dziwne, groźne, tajemnicze/Удивительные, опасные, таинственные» (“Prasa Beskidska”, 1996).

А также «O zwierzętach inaczej/О животных иначе» (“Kurpisz”, 2000), «Osobliwości świata zwierząt/Диковины мира животных» (“Kurpisz”, 2001), «Tajemnice zwierząt/Тайны животных» (“Kurpisz”, 2001), «Usprawiedliwieni zabójcy/Оправданные убийцы» (“Kurpisz”, 2001), «Pod polskim niebem/Под польским небом» (“Kurpisz”, 2002), «Prawdy i nieprawdy o zwierzętach/Правды и неправды о животных» (“Kurpisz”, 2003), «Zwierzęta polskich ziem/Животные польских земель» (“Kurpisz”, 2003).

Те, кто читал вышеприведенное интервью 1985 года, вероятно, помнят о еще одном увлечении Трепки – вопросами культуры польской речи, проблемами словоупотребления в польском языке. Явственным результатом этого увлечения явилась книга «Jednym slowem?: Slowniczek pisowni lącznej i rozdzielnej/В одно слово?: Словарик слитного и раздельного правописания» (“Beskidska Oficyna Wydawnicza”, 1997)

Вероятно, те, кто читал интервью 1985 года, помнят также и о том, что там Трепка говорил о патриотизме. И о местном -- особенно. На самом деле прошлое, воспоминания о нем, вероятно, горели, варились и переваривались внутри него многие годы, поэтому, когда это стало возможно, он уговорил старшего сына Александра, крупного частного предпринимателя, жившего в Быдгощи, предпринять необходимые шаги, чтобы взять родовое имение в аренду у государства. После долгих хлопот это предприятие увенчалось успехом в 1991 (1997?) году. С тех пор Трепка жил на два дома: в Висле и в Рыхлоцицах – в изрядно потрепанной и, разумеется, разграбленной за годы немецкой оккупации, последующего «большевистского», как это там теперь называют, правления и парцелляции помещичьей земли. Тем не менее, Трепка не терял надежды восстановить утраченное и гостеприимно встречал всех, кто навещал его в те дни.

Там же, в родовом имении, им были написаны замечательно иллюстрированные при издании «Wspominki z Rychłocic/Воспоминания о Рыхлоцицах» (Sląsk, 2002).

Вон там, наверху, в начале поста, на фотографии, снятой в этих самых Рыхлоцицах, Анджей Трепка стоит рядом с чудом сохранившимся бюстом Наполеона (императору однажды случилось переночевать в усадьбе). А ниже этих моих слов – одна из последних его фотографий, снятая там же, в Рыхлоцицах.

Да покоится пан Анджей с миром. Хороший он был человек.

Анджей Трепка/Andrzej Nekanda-Trepka, herbu Topór V (родился 16 марта 1923 года в Варшаве – умер 29 марта 2009 года в Рыхлоцицах) – писатель-фантаст, один из пионеров («колумбов») послевоенной польской научной фантастики, журналист, популяризатор науки, сооснователь Польского астронавтического общества (1955), член Польского общества любителей астрономии.

Анджей родился в дворянской помещичьей семье, богатой, родовитой и заслуженной – один из его предков в 1331 году в ходе битвы с крестоносцами оберегал и защищал сына польского короля Владислава I Локетка. (Ну вот что меня заставляет уточнять, что "локетек" по-польски это "коротышка", а король действительно по некоторым сведениям был ростом 140 см -- я и сам не знаю. W.). Родовым поместьем семьи были Рыхлоцицы (в Лодьзском воеводстве) – одно из богатейших в Польше сельскохозяйственных имений с прекрасной усадьбой, великолепным парком и хорошо развитым хозяйством, в котором выращивали самые разнообразные овощи и фрукты, даже ананасы.

В 1939 году имение было захвачено немецкими оккупантами, Анджей вынужден был уехать из Рыхлоциц, сражался с немцами в подпольном движении сопротивления, в составе 106-й пехотной дивизии Земли Меховской, Пинчовской и Олькуской под командованием генерала Нечуй-Островского (Армия Крайова).

После войны Трепка изучал астрономию в Университете имени Николая Коперника (UMK) в г. Торуне. Уже одного года прилежной учебы ему хватило для того, чтобы критически оценить свои математические способности и решить заняться чем-то другим. Поскольку Анджей еще в годы оккупации окончил Сельскохозяйственную школу второй ступени, которой заведовал профессор Ян Росталиньский, ему удалось занять должность управляющего имением Каменец, а затем – должность управляющего имением Ксëнженицы в Нижней Силезии.

Затем он работал в должности инспектора Воеводского правления крестьянской взаимопомощи в городе Быдгощ, где вновь решил кардинально переменить профессию и в 1949 году дебютировал несколькими статьями в местной прессе, а затем стал постоянным сотрудником сразу трех быдгощских периодических изданий: «Ilustrowany Kurier Polski», «Gazeta Pomorska» и «Ziemia Pomorska».

Поскольку в первом из названных изданий еще с 1945 года работал Кшиштоф Борунь, Трепка попросту не мог не завязать с ним знакомства, которое быстро переросло в дружбу.

Оба молодых журналиста интересовались одной и той же тематикой, оба буквально бредили новейшими достижениями науки и техники, в том числе бурно развивавшейся астрономии, способными, по их мнению, дать толчок развитию астронавтики. Выход в свет романа Станислава Лема «Астронавты» (1951) придал им смелости, и в 1954 году друзья дебютировали в научной фантастике романом «Zagubiona przyszlość/Загубленное (потерянное, утраченное) будущее». Интересно отметить, что оба приятеля отказывались называть себя инициаторами сего рискованного предприятия: Борунь всегда и всем говорил, что эту вздорную идею навязал ему Трепка, а Трепка заявлял, что «во всем виноват» Борунь. Так или иначе, друзья на этом не остановились, написав еще два тома того, что теперь называется «космической трилогией»: «Proxima /Проксима» (1955) и «Kosmiczni bracia/Космические братья» (1959).

Более подробно история издания и переиздания «космической трилогии» (напомню, что она к настоящему времени насчитывает четыре издания) изложена в моем очерке о Кшиштофе Боруне. Здесь же я отмечу лишь то, что ко времени написания третьего тома жизненные пути его соавторов изрядно разошлись: Борунь переехал в Варшаву; Трепка тоже, и не один раз, сменил место жительства, осев наконец в небольшом городке Висла (он же Висла-на-Висле, или Висла-на-Малинке, или Висла-Малинка) в Нижней Силезии.

Трепка продолжал заниматься журналистикой: его научно-популярные статьи публиковали «Argumenty», «Fakty i Myśli», «Problemy», «Zdarzenia», «Przyjazń», «Skrzydlata Polska», «Perspektywy» и другие периодические издания. Забегая вперед, скажу, что в 80-х годах он наладил постоянное сотрудничество и с другой прессой, в том числе с журналами «Astronautyka», «Panorama», газетами «Trybuna Robotnicza» (Katowice), «Kroniki» (Bielsko-Biala). И еще одна деталь: Трепка хорошо знал немецкий и французский языки, бегло говорил на обоих, он прекрасно разбирался в экономической и политической ситуации страны и мира, не уставал знакомиться с достижениями науки и техники. К концу жизни Трепки счет его статьям и прочим научно-популярным текстам, посвященным в основном астрономии, астронавтике и зоологии и опубликованным в прессе и некоторых книжных (антологического типа) изданиях, перевалил за несколько тысяч.

Сложнее складывалось у него положение с книгами. Между выходом «Космических братьев» (1959) и первой из следующих книг НФ – романа (повести) «Atol Trydakny/Атолл Тридакны» (“Sląsk”, 1974) – прошло пятнадцать лет. Зато потом книги стали издаваться чуть ли не каждый год (а иногда и по нескольку книг в год).

Поначалу давайте разберемся с фантастикой. В 1957 году Трепка напечатал три НФ рассказа в журнале «Mlody Technik». После распада соавторского дуэта с Борунем Трепка написал (уже соло) роман, который книгой так никогда и не был издан: «Cienie Syryidów/Тени Сириидов» (газета «Głos Szczeciński», по принципу «продолжение следует», 1960 – 1961). А что касается книжных изданий, за «Атоллом Тридакны» -- романом с незамысловатым приключенческим сюжетом, последовал роман «Dwunastu apostołów/Двенадцать апостолов» (“Sląsk”, 1978) – изобретена машина времени: на счастье или на горе человечеству, кто это знает?

Затем вышли из печати роман «Totem leśnych ludzi/Тотем лесных людей» (“KAW”, 1980) – о злоключениях пришельца среди пигмеев в ЮАР; сборники рассказов «Kosmiczny meldunek/Космическое донесение (рапорт)» (“KAW”, 1980), «Końcówka/Концовка (окончание, финиш)» (“KAW”, 1984),«Drzewo życia/Древо жизни» (“Beskidska Oficyna Wydawnicza BTSK”, 1985).

За ними последовали романы «Rezerwat/Резервация» (“KAW”, 1985) -- наша планета это всего лишь резервация для расы других разумных существ; «Niedzielni goście/Воскресные гости» (“Beskidska Oficyna Wydawnicza”, 1997) – некие сверхсущества кормятся нашими мыслями, «Kominfaun» (“Sląsk”, 2005); сборник «Opowiadania fantastyczne/Фантастические рассказы» (AD REM, 2008).

Отметим здесь, что Трепка, будучи одним из пионеров послевоенной фантастики, оставался верен ее тематике чуть ли не до конца жизни. В своих произведениях он использовал устоявшиеся, традиционные темы НФ (путешествия во времени, контакты с инопланетянами, чудесные изобретения), придерживаясь при этом принципов рационализма, гуманизма, веры в возможность лучшего будущего и популяризуя избранные аспекты науки и техники, размышляя над решением эстетических и философских проблем.

(Продолжение следует)

7. В рубрике «Встреча с писателем» публикуется интервью, которое Анджей Кшепковский/Andrzej Krzepkowski взял у польского писателя НФ, соавтора К. Боруня в написании знаменитой «космической трилогии», Анджея Трепки/Andrzej Trepka.

ОТШЕЛЬНИК С <берега> МАЛИНКИ/Samotnik z Malinki

Анджей Кшепковский: Восемь лет назад ты наделил меня некоторой привилегией. И я сейчас ею воспользуюсь, поскольку это позволит нам избежать официальности в разговоре. Скажи, эта вот непринужденность – это вот так ты относишься к миру и так его понимаешь?

Анджей Трепка: Насчет отношения – да. А что касается понимания – это не совсем так. Многих будничных дел, многих общественных явлений я не понимаю.

Анджей Кшепковский: Каких именно?

Анджей Трепка: Ну вот, например, я люблю ходить по учреждениям и помогать знакомым в их хлопотах. Это приносит мне удовлетворение. Однако есть люди, которые способны ходить по тем же учреждениям, чтобы вредить другим людям, и вот этого я уже совершенно не понимаю – ведь это даром потраченное время. Я знаю, что отношусь к жизни иначе, чем большинство из людей. Но понятие «иначе» – разве оно равносильно понятию «ошибочно»?

Анджей Кшепковский: Ты идеалист?

Анджей Трепка: На этот вопрос я не смогу однозначно ответить. Ну да, я материалист, если говорить о моем мировоззрении. Но если вести речь о социальных явлениях, то я выбираю программу альтруизма, подобно Дыбовскому. Я верю, что люди бесконечно хороши. Хотя… не во всех отношениях.

Анджей Кшепковский: Насколько я понимаю, ты хотел бы дружить со всеми людьми?

Анджей Трепка: Да.

Анджей Кшепковский: А люди? Все ли они отвечают тебе взаимностью в твоих чувствах?

Анджей Трепка: Люди. Ведь в них нет зла от природы. И если они иногда видят во мне врага… ну что ж, это их дело. Я смогу помочь и тому, кто мне когда-то вредил. Однако когда месть ставится во главу угла…

Анджей Кшепковский: Что ни говори – сильный мотив.

Анджей Трепка: Но не для меня. Я не умею и не люблю напоминать кому бы то ни было о том, что некогда случилось.

Анджей Кшепковский: Вот эти вот твои взгляды – они оставляют след в том, что ты пишешь?

Анджей Трепка: И очень даже заметный. Иногда это приводит к некоторым недоразумениям. Помнится, мы как-то возвращались всей делегацией из Пловдива, в разговоре зашла речь о «Двенадцати апостолах/Dwunastu apostolow» и один из коллег сказал, что общество, состоящее из сплошь хороших по определению людей – это нечто мерзопакостное. И, похоже, убежден был в этом. Но ведь мы же знаем, что вполне возможна бесконфликтная жизнь как отдельных людей, так и их совокупностей.

Анджей Кшепковский: Отголоски Утопии?

Анджей Трепка: Да.

Анджей Кшепковский: И кто же такую Утопию способен построить?

Анджей Трепка: Люди. Сами люди. Сверху это не свалится. А все это множество межлюдских столкновений и стычек складывается из событий, которых при минимальном проявлении доброй воли можно избежать. Может быть это особенность моего характера, может – чудачество, но я никогда не испытываю желания с кем-нибудь поссориться. Вот, например, меня часто удивляет твоя острая реакция на то и другое. Возможно потому, что я свой инстинкт агрессии преобразую и разряжаю накопленный потенциал в том, что пишу.

Анджей Кшепковский: Что ж, может быть ты и прав. И с каких пор ты вот так вот сам себя разряжаешь?

Анджей Трепка: Издавна. Лет этак уже тридцать шесть. Поначалу я писал сам для себя, затем, в 1951 году, родился как журналист. Это было как раз тогда, когда в газете «Sztandar Młodych» печатали роман «Астронавты» Станислава Лема.

Анджей Кшепковский: А сейчас? Сколько сейчас книг «на твоей совести»?

Анджей Трепка: Изданных – 13. (Вообще-то 14. Тут у него ошибочка вышла. W.). В том числе 3 с Кшысем Борунем.

Анджей Кшепковский: А сколько не изданных? То есть подготовленных к изданию и, быть может, уже принятых какими-то издательствами?

Анджей Трепка: Да, несколько книг находятся в печати. Дай подумать… «Биокосмос/Biokosmos», «Резервация/Rezerwat», «Беседы о животных/Gawędy o zwierzętach» -- в KAW, «Болезни (муки, мучения) природы/Cierpienia przyrody» -- в «Wydawnictwo Lubelskie», «Рассказы о животных/Opowieści o zwierzętach» в «Nasza Księgarnia». Это последнее, что я написал. Да.

Анджей Кшепковский: А сейчас ты что-нибудь пишешь?

Анджей Трепка: Да, пишу. Political fiction.

Анджей Кшепковский: Вот тебе и раз. Мне всегда казалось, что ты предпочитаешь придерживаться «чистой» тематики. Почитаю это с большим интересом. А какое ты выбрал название?

Анджей Трепка: Еще не выбрал.

Анджей Кшепковский: О сюжете ты как-то рассказывал, но это случилось в частном разговоре. Пока что сюжет раскрывать не будем?

Анджей Трепка: Не будем. Общие слова, которые могли бы тут прозвучать, никому не нужны.

Анджей Кшепковский: Вернемся к твоим достижениям. Всего ты написал 19 книг. (А вот тут подсчет на тот момент совершенно правильный. W.). А переиздания? Я знаю, что кое-что вроде готовится.

Анджей Трепка: Мы с Кшысем заключили с издательством «Iskry» договор на переиздание «Загубленного будущего/Zagubiona przyszlośc» и «Проксимы/Proxima».

Анджей Кшепковский: Без "Космических братьев/Kosmiczni bracia"? Насколько я знаю, читатели всегда предпочитают покупать всю трилогию

Анджей Трепка: В план поставлена вся трилогия.

Анджей Кжепковский: И которое это уже будет издание?

Анджей Трепка: Третье.

Анджей Кшепковский: Вообще-то собственно научной фантастики среди твоих книг не так уж и много?

Анджей Трепка: Да, три с Борунем, изданных в «Iskry», две в издательстве «Śląsk» и три – в KAW.

Анджей Кшепковский: Из этого можно сделать вывод, что твой мир фантастикой не ограничивается?

Анджей Трепка: Я никогда не отделял четко и выразительно фантастику от другой литературы. Проблемы любви, войны и голода, геройство и подлость и там и там трактуются подобным образом, ну разве что в одной книге лучше, в другой хуже. Ибо так уж странно на Земле сложилось, что все писатели – люди и все они оперируют человеческой этикой. И, кроме того, фактография исторических и научно-фантастических романов по своей правдивости мало в чем различается. Лишь тематические рамки разные.

Анджей Кшепковский: Не думаю, что с тобой согласились бы историки. Как-никак, удар по самолюбию, покушение на престиж. Но я думаю, что ты знаешь, о чем говоришь. Ведь ты писал кое-что и в этом жанре.

Анджей Трепка: Ну, если биографические исследования можно назвать историческими романами, то да – у меня действительно были две такие книги. О Дыбовском и Циолковском.

Анджей Кшепковский: А когда пишешь про животных, ты тоже углубляешься в историю?

Анджей Трепка: Та история, дорогой мой, имеет несколько другие измерения. Геологического скорее характера.

Анджей Кшепковский: Значит, можно говорить, что она более научна, поскольку опирается на скалы, а не на буквы.

Анджей Трепка: Согласен. Палеонтология обладает собственными положительными качествами. Допустим, тот факт, что некогда где-то жили саблезубые тигры, мало кто сможет применить для доказательства превосходства Пасхи над праздником Рождества Христова. Мертвых тигров трудно использовать в политике.

Анджей Кшепковский: А вообще кем ты себя чувствуешь отчетливее: литератором или популяризатором?

Анджей Трепка: Литератором. Поскольку не согласен с раскладыванием по полочкам. Жесткая классификация – это вздор. Да ты возьми в руки любую из книг Дитфурта/Ditfurth. Это популяризация или литература? А «Так называемое зло» Конрада Лоренца/Konrad Lorenz, а книги Вендта/Wendt и Дрëшера/Dröscher?

Анджей Кшепковский: Это точно. То, что ты мне дал почитать – как раз Дрëшера, я читал как самый увлекательный роман.

Анджей Трепка: Я не собираюсь утверждать, что пишу так, как пишут они. Я берусь за другие темы и стараюсь акцентировать несколько другие проблемы. Это влечет за собой и другие способы реализации задуманного. Но я всегда считал и сейчас считаю, что не только сюжетом определяется граница литературности. Для меня очень важно философское содержание произведения.

Анджей Кшепковский: Ну, с этой точки зрения окружающая среда тебе в этом весьма способствует. С давних пор горы функционируют в человеческом сознании как своеобразный символ философского вдохновения, настроения, рефлексии. Можно ли сказать, что с философией, содержащейся в твоих книгах, тесно связано высказываемое тобой утверждение, согласно которому в мире кроме Вислы-на-Висле ничего нет?

Анджей Трепка: Вот эта вот речка, что течет у меня перед домом – это Малинка. А в остальном все правильно. Стоит мне уехать из Вислы на пару дней, как я тут же начинаю тосковать по своим горам.

Анджей Кшепковский: Своим? А родился ты…

Анджей Трепка: В Рыхлоцицах-на-Варте. Что, вообще-то, не имеет особого значения. (В метрике у него действительно указаны Рыхлоцицы, но на самом деле все же Варшава. W.).

Анджей Кшепковский: Я слышал о двух китайцах, которые всю жизнь копили деньги лишь для того, чтобы родственники смогли похоронить их бренные тела на кладбищах их родных деревень.

Анджей Трепка: Ну, это совершенно другая ментальность. А что касается меня… Я знаю, что кроме патриотизма в его первом значении, то есть того, что должно быть чертой характера каждого честного человека, существует также нечто, что называют местным патриотизмом. При этом говорят об узах крови, сентиментализме… А я вижу в этом всего лишь след территориализма. Это еще одна черта, которую, как и многие другие хорошие обычаи, мы унаследовали от зверей. И раз уж зашла речь об обычаях, так я считаю, что обвинение людей в озверении – это скорее комплимент им.

Анджей Кшепковский: Стало быть, жизни без гор ты себе не представляешь. А жизни без писательства?

Анджей Трепка: Разумеется – тоже.

Анджей Кшепковский: Ты мне как-то показывал твой рассказ, который назывался «Молчание гор/Milczenie gór». Это была попытка соединить эти две твои великие любви? Доказательство того, что мира без гор и писательства не существует?

Анджей Трепка: Для меня не существует.

Анджей Кшепковский: В таком случае, каким мир должен, по-твоему, быть? Что ты любишь больше всего иметь перед глазами?

Анджей Трепка: Гм… Я назвал бы это, дорогой мой, весьма сублимированным влечением. Пейзаж – это почти что женщина. И без… выпуклостей в некоторых определенных местах он для меня неприемлем.

Анджей Кшепковский: Красиво сказано. Ты мог бы время от времени и в книгах позволять себе такую фривольность. И, вот кстати, нам пора вернуться к трудам нашим тяжким. Если так прикинуть по времени, выходит, что ты пишешь книгу примерно два года.

Анджей Трепка: С 1958 по 1972 год я новых книг не писал, поэтому интервал меньший. Трудно, впрочем, писать непрерывно.

Анджей Кшепковский: Это ты так шутишь. Когда бы я к тебе в Вислу не приехал, застаю тебя за пишущей машинкой. Переделываешь, переписываешь, наговариваешь на магнитофонную ленту, редактируешь, переписываешь, переделываешь… Не будем говорить о трудоемкости такого метода, но ты мне скажи – неужели выбор нужного слова это аж настолько кропотливое занятие?

Анджей Трепка: Ну, не знаю. Попросту для меня каждое слово важно. Стиль, ясное дело, важен тоже, но у меня есть еще и небольшой такой пунктик. Я стараюсь заменять иностранные слова, вторгшиеся и в обыденный наш, и в литературный язык, исконно польскими словами.

Анджей Кшепковский: Трудное занятие. И легко пересолить в этом.

Анджей Трепка: Я стараюсь не пересаливать. Знаю, что это вредно.

Анджей Кшепковский: Слова словами, но ведь не только из слов книга складывается. Это видно было уже в трилогии, а в «Двенадцати апостолах» и вовсе в глаза бросается, что ты считаешь беллетристику чем-то вроде способа изложения этики.

Анджей Трепка: Да. Я показываю там, в «Двенадцати апостолах», может быть – чуточку назойливо, каким, я считаю, мир должен быть.

Анджей Кжшпковский: Этика, значит. А что у тебя на втором месте?

Анджей Трепка: Интеллект. И лишь затем суждения и убеждения. То есть, там я ценю то же самое, что ценю в обыденной жизни. Вот сколько раз мы с тобой, споря о чем-то, не приходили к согласию?

Анджей Кшепковский: Ну-у… Кое в чем я с тобой, наверно, вообще никогда не соглашусь.

Анджей Трепка: Но сесть со мной рядом и поговорить об этом не откажешься. Вот в этом и заключается польза от взаимной толерантности.

Анджей Кшепковский: Язык, философия… А как насчет информации? Я знаю, что ты увлекаешься биологией. А чем еще ты увлекаешься?

Анджей Трепка: Астрономией, с которой я начинал. И, разумеется, астронавтикой. Я увлекся ею еще тогда, когда люди в большинстве своем вообще не верили в то, что космические полеты возможны. В начале 50-х годов популяризация астронавтики была крайне неблагодарным занятием. В редакциях на меня смотрели иногда как на безответственного маньяка.

Анджей Кшепковский: Я знаю пару человек, которые и сейчас посмеиваются над твоим тогдашним энтузиазмом. Вроде бы ты в одной из своих статей написал, что люди через пару лет полетят на Марс. Не вспомнишь, когда и где ты это написал?

Анджей Трепка: Насколько я помню, там не говорилось, что через пару лет. Я написал для журнала «Wieś/Деревня», который редактировался, разумеется, в Варшаве, а не в деревне, рецензию на лемовских «Астронавтов». Было это как раз где-то в начале 50-х годов. Может, через год после выхода «Астронавтов» из печати, может – через два. Я там обратил внимание читателей на то, что Лем датировал первое межпланетное путешествие 2006 годом, и написал, что, по моему мнению, такое путешествие состоится еще в нашем веке. И век ведь еще не кончился.

Анджей Кшепковский: Энтузиазм, пылкость… Ценные качества. Но ты ведь вроде бы не из тех, кто любой ценой навязывают людям свои мнения?

Анджей Трепка: Я ничего, никому и ни за какую цену не навязываю.

Анджей Кшепковский: Говорят, что каждая книга является своего рода отпечатком психики автора. Ты от рождения человек спокойный. Не поэтому ли в твоих книгах мало сенсационных приемов, неожиданных сюжетных поворотов, невероятных помыслов, сцен насилия? А ведь ты же знаешь, что многие читатели именно этого и ищут.

Анджей Трепка: Я толерантен к людским влечениям и желанием. Но, с другой стороны, я настолько эгоистичен, что не хочу ни читать, ни писать того, что не доставляет мне удовольствия. Насилия в мире вообще не должно быть. А если говорить о сюжете, то я люблю плавное его развитие. Сенсационности в общем, обыденном его понимании я не признаю, поэтому коварное убийство или вульгарная драка для меня никакая не сенсация. А вот открытие нового вида животных – это сенсация. Пусть даже речь идет о самом что ни на есть ничтожнейшем насекомом. Ехидн и утконосов исследовали на протяжении 87 лет. И те и другие – млекопитающие, и спор касался их способности откладывать яйца. И спор, в отношении обоих видов животных, был разрешен усилиями двух, работавших независимо друг от друга ученых. Австралийский зоолог W. H. Caldwell исследовал утконосов, немец Wilhelm Haacke – ехидн. И надо же было такому случиться, что они оба послали телеграммы, подводившие черту под многолетним спором, в один и тот же день – 2 сентября 1884 года. Какова вероятность такого вот совпадения? Это ведь гораздо сенсационнее убийства, не так ли? Я затем и осел здесь, над Малинкой, чтобы сбежать от дешевых сенсаций.

Анджей Кшепковский: Ага, осел. И сидишь тут удобно и спокойно. Но как насчет живого, более близкого контакта с тем, что сейчас в литературе НФ происходит?

Анджей Трепка: Да, такого контакта мне очень не хватает. Научная фантастика моментально исчезает с полок книжных магазинов по всей стране. Что уж тут говорить про Вислу, в которой всего один, и к тому же маленький книжный магазинчик. Но мне многое дают непосредственные встречи с читателями.

Анджей Кшепковский: Это точно. Помнится, было лишь одно крупное собрание фэнов НФ, на которое ты не приехал. И ты приезжаешь всегда в одном и том же бессмертном костюме. Намного ли меньший у него стаж литературно-приятельских встреч, чем у тебя?

Анджей Трепка: Ненамного. Впрочем, у меня есть уже и новый костюм – ты же видел.

Анджей Кшепковский: Однако я слышал, что, когда ты приехал как-то куда-то в этом новом костюме и там над тобой начали подшучивать, ты, не моргнув глазом, открыл свой портфель и показал выглянувший из него старый. Это можно рассматривать, как доказательство того, что ты старых друзей не бросаешь?

Анджей Трепка: Можно. Нет у меня такой привычки.

Анджей Кшепковский: И, как я понимаю, бросить писать ты тоже не собираешься?

Анджей Трепка: Это уж наверняка.

Анджей Кшепковский: И когда ты с нами встретишься снова? С твоей книгой на полке книжного магазина и со мной у его прилавка?

Анджей Трепка: А вот этого я тебе не скажу, дорогой мой.

Анджей Кшепковский: Это тайна?

Анджей Трепка: Нет, какая уж тут тайна. У меня пять книг лежат в разных издательствах. Какая из них выйдет первой – могу только ждать и нaдеяться.

Анджей Кшепковский: Ну что ж, подождем вместе. И могу лишь пожелать: «До скорого свидания!»